2 weeks ago
12
На прошедшей неделе в России новую популярность обрел рассказ Владимира Маканина (1937–2017) «Кавказский пленный» (1994). Оказалось, что текст об «экстремистских» «гомосексуальных» отношениях русского солдата и пленного во время Чеченской войны находился в составе дополнительной школьной программы за 11 класс.
Естественно, сразу после запроса депутата от «Справедливой России» Яны Лантратовой, «отреагировавшей на многочисленные запросы родителей», его оттуда исключили.
Но это не первый скандал, возникший вокруг текстов Маканина о Чеченской войне. В 2008 году, когда его роман «Асан» получил премию «Большая книга», писателю крепко досталось за «Чечню» с самых разных сторон: и от военкора Аркадия Бабченко, и от чеченского публициста Тимура Алиева, и от известных критиков Виктора Топорова и Николая Александрова. Роман вызвал отторжение и у участников военных действий. На защиту прозаика тогда встали не менее видные фигуры — такие, как Алла Латынина и Андрей Немзер.
О том, почему проза Маканина о войне как неоднозначно воспринималась в прошлом, так и выглядит странной сегодня, и что роднит «государственное» возмущение с «литературной» критикой, — рассказывает Сорин Брут.
Владимир Маканин «Кавказский пленный». Экстремистская любовь в горном пейзаже
С думской трибуны молодой депутат Яна Лантратова сурово, сбивчиво и со «стариковской прямотой» вещает о попытках «врагов» победить Россию путем проникновения в детские головы. Добирается до маканинского текста и то ли от праведного гнева, то ли по какой-то иной причине путает название с «Кавказским пленником» Льва Николаевича Толстого. Рассказ Маканина «оскорбляет честь и достоинство российского солдата вне зависимости от национальности». Простой солдат Рубахин, видите ли, посмел влюбиться в пленного чеченца и свою пагубную страсть бессовестно проявил. Лантратова, естественно, по соображениям нравственности избегает приведения цитат. Но если бы она их привела, слушатели, вероятно, были бы разочарованы их невинностью: а так могут включить воображение — и, вне всякого сомнения, ужаснуться.
«Солдаты, скорее всего, не знали про то, что красота спасет мир, но что такое красота, оба они, в общем, знали. Среди гор они чувствовали красоту (красоту местности) слишком хорошо — она пугала». Это самое начало текста и своего рода наведение прицела. Как раз на «качелях» между «реальностью защищающей красоты» и «реальностью угрозы» строится весь текст. Критикуя уже роман «Асан», Аркадий Бабченко заметил: «Война… страшна тем, что там отрывает душу. Налет цивилизации очень тонок, и способность чувствовать красоту (навык под огнем абсолютно бесполезный) уходит первой, и возвращается одной из последних…» Однако психологическая «недостоверность» Маканина, «который не знает войну вообще» и никогда не воевал, отчасти и есть его сильная сторона. „
Не связанный «окопной правдой», он может позволить себе «поиграть» с оптиками: посмотреть разом и на «мирную жизнь», и на «военное состояние» (хотя и не на саму войну).
Солдат Рубахин и его напарник Вовка-стрелок берут в плен юношу-боевика, которого планируют быстро обменять на проход автоколонны. Тот очень красив, и вызывает в Рубахине сложную гамму чувств. Совместный путь, очевидно, не будет простым. Во-первых, сильные теплые чувства — вряд ли хороший союзник на войне. Во-вторых, как быть, если «пленный враг» пленил тебя самого? Важно, как именно Рубахин «ухлестывает» за длинноволосым боевиком:
«Он тосковал (Рубахин вникал в чужую душу). Вот оба они впали в дрему (доверяя), а вот Рубахин уже почувствовал, как юношей вновь овладела тоска… Сидя рядом с Рубахиным, он может не волноваться… ведь он знает (чувствует), что ему ничто не грозит. Более того. Он чувствует, конечно, что он симпатичен ему, Рубахину… “Ну-ну!” — дружелюбно сказал Рубахин, стараясь приободрить… Боясь встревожить этот полуоборот лица и удивительную красоту неподвижного взгляда, Рубахин только чуть коснулся пальцами его тонкой скулы и как бы поправил локон, длинную прядку, свисавшую вдоль его щеки. Юноша не отдернул лица. Он молчал. И как показалось, — но это могло показаться, — еле уловимо, щекой ответил пальцам Рубахина».
Что это, если не экстремизм?
Или еще один вопиющий пример преступной мужской близости:
«Замерзший Вовка тоже перебрался к ним и уткнулся лицом, плечом в спину Рубахину. А сбоку к Рубахину приткнулся пленный, всю ночь манивший солдата сладким пятном тепла. Так втроем, обогревая друг друга, они дотянули до утра».
Кадр из фильма «Пленный» Алексея Учителя. В «Кавказском пленном» показана очень тихая форма любви, в основе которой лежат «теплообмен» и забота. Не случайно Рубахин отдает юноше шерстяные носки, связанные матерью. Никакой роковой страсти, минимум сексуального влечения. Это не пылкая влюбленность первых месяцев отношений, но спокойная и прочная «семейная» любовь, приоткрывающая окно в мирную жизнь. Забота здесь — синоним защиты, результат преодоления ролевых отношений («свой / чужой», «властитель / подвластный») и проявления чуткости живого к живому. На тонких описаниях такой коммуникации держится и антивоенный пафос рассказа, и его конфликт. Что же победит: угроза «произведет» насилие или красота породит заботу? Финал, как это бывает у Маканина, решен в духе древнегреческой трагедии. Едва не попав в засаду к боевикам, перепуганный Рубахин убивает юношу, чтобы тот не выдал их.
Плохой хороший роман
Победитель «Большой книги» роман «Асан» — тот случай, когда серьезный автор замахнулся на серьезную тему и местами справился с ней блестяще, а местами — не справился совсем. Книгу упрекали в безликости, искусственности, вымученном языке и особенно в небрежном отношении к фактуре. Литературный критик Алла Латынина скрупулезно собрала «несуразицы»: „
речь идет о войне за дефицитный бензин, тогда как дефицита не было; мобильная связь распространилась в Чечне позже; на вокзал в Грозном военных привезти не могли, так как он был разбомблен до событий в книге; показать боевикам голый зад, как делают пьяные вусмерть новобранцы, и не получить в этот самый зад пулю невозможно, — кавказец такого оскорбления не стерпит, и т. д., и т. п.
Показательно, что Латыниной «Асан» при этом понравился.
Критика журналиста и военкора Аркадия Бабченко сводилась к давнему «окопному» тезису: «О войне имеет право писать только тот автор, который знает ее не понаслышке». «Разбирать все несуразицы “Асана” бессмысленно, потому что они не то чтобы “встречаются” — роман на них построен полностью. Соприкосновения с реальностью в “Асане” нет ни единого», — пишет он; и ближе к концу аргументирует вопросами «на подумать»: «Что мы хотим осмыслить из своего прошлого? Хотим ли мы его знать или хотим питаться выдумками? Что моя страна хочет знать о своей войне?»
Насколько размытой получается «картина» Маканина, показывает хотя бы то, что критики не могут понять, о какой именно из чеченских войн идет речь. По мнению Бабченко — о первой, по мысли Латыниной — о второй. Но похоже, что время действия «Асана» — промежуток между ними (войны — нет, а столкновения — есть).
Если прогосударственная аудитория ждет от писателя возвышенного мифа о герое-защитнике Родины, то значительная часть «независимой» готова воспринять всерьез только тексты документальные. В этом смысле забавно, что и «оппозиционная» критика Бабченко, и «государственническая» Лантратовой определена догматичными ожиданиями от литературы о войне. А Маканин (и на это обратила внимание как раз Латынина) решал совсем другую задачу. И в «Кавказском пленном», и в «Асане» он писал притчу. Но в романе создал еще и образ постсоветского времени, схватив одну из его главных болевых точек. Война в Чечне интересует прозаика не сама по себе, но как примета эпохи.
Майор Александр Сергеевич Жилин продает «дефицитную» горючку противоборствующим сторонам, а на вырученные деньги строит дом для жены и дочери. «Не та война, чтобы бросаться жизнью», «Куда ты лезешь, дерьмо в камуфляже, когда у тебя дома жена и дочка?.. Война — отдельно. Ты — отдельно» — объясняет герой самому себе. Первое знакомство сложно назвать приятным. Перед нами — верткий коррупционер, человек, постигший суть «войны-купи-продайки» и освоивший ее правила. Но не случайно Маканин наделил протагониста фамилией положительного персонажа Толстого.
. „ Войной в романе управляет рынок. Писатель вводит выдуманное божество войны — Асана. А формулы «Асан требует крови» и «Асан требует денег», повторяющиеся в книге рефреном, объясняет наличие двух рук у этой гигантской хищной птицы.
Солдаты расплачиваются за жизнь кровью. Руководство — деньгами, когда возможно. Женщины — телами. Показательно, что едва ли не самой страшной сценой «Асана» оказывается вовсе не бой или пытки, но запись видео с пленной либеральной журналисткой (имя не называется, однако ясно, что речь про Елену Масюк). Очевидно, героиню спасут (как и в жизни), а десятки тысяч других, включая молодых солдат, погибнут.
Один из центральных сюжетов в «Асане» — приезд к герою отца и диалоги с ним. Тут Маканин вводит еще один квази-миф. Отец грезит о возрождении социализма в России путем китайской оккупации, рисуя образ «освобождения» хунвейбинами гроба Ленина-Христа. Именно тут, в диалогах, подспудно раскрывается характер Жилина. По логике, майор должен реагировать на этот треп с прохладной иронией и раздражением, но на деле сочувствует отцу и тоскует по теплым историям о его жизни, которых, конечно, не услышит. Жилин регулярно помогает солдатским матерям выкупить из ям пленных солдат. Да, и на этом наваривается. Но постепенно становится ясно, что «личная выгода» для него — только форма маскировки. Жилин боится признаться себе в том, что сочувствует «ямникам». Так же строятся и отношения майора с контуженными, которых он запрягает работать на себя. Ближе к концу отчетливо видно, что его склад как место эксплуатации — только прикрытие, а по правде — это богадельня.
Вся вторая половина книги строится на попытках майора добиться демобилизации двух «контузиков», один из которых при виде пачки денег (двигателя потребительского отношения) впадает в неконтролируемую ярость и начинает палить из автомата. Этой информации вполне достаточно, чтобы предсказать новую «древнегреческую трагедию» в концовке.
«Асан» — развернутое продолжение «Кавказского пленного». „
Противоречивый, «хороший плохой» Жилин — герой времени, примечательный тем, что в нём вызревают альтернативные ценности.
В их основе лежит та же, что и в рассказе, любовная забота, которая на самом деле — защита живого (едва ли не самое надежное противоядие и от войны, и от тоталитаризма). Гибель майора в конце только кажется поражением от эпохи. В реальности же это поражение самой эпохи, которое, как теперь видно, точно предсказал Маканин.
